Для нас, американцев, работа — это всё. На протяжении веков (начиная, скажем с 1650 года) мы были уверены, что работа формирует характер (вырабатывает пунктуальность, инициативу, честность, самоконтроль и т.д.). Мы также были уверены, что рынок труда, на который мы отправлялись в поисках работы, — относительно эффективный институт распределения возможностей и доходов. Мы верили и в то, что работа, даже если она плоха, придает нашему повседневному существованию смысл, целенаправленность и упорядоченность. В любом случае, нам казалось, что именно работа заставляет нас вставать по утрам, помогает нам оплачивать счета, чувствовать себя ответственными людьми и держаться подальше от телевизора и его дневных «мыльных опер».
Эти убеждения больше не работают. На самом деле, они просто смешны, потому что сейчас возможностей устроиться на работу недостаточно, а те вакансии, что есть, не позволят вам оплачивать счета — если, конечно, вы не торговец запрещёнными препаратами или банкир с Уолл-стрит (разницы между этими занятиями, с точки зрения их легальности, немного).
Сегодня все аналитики и политики левого и правого толка — от экономиста Дина Бейкера до социолога Артура С. Брукса и от Берни Сандерса до Дональда Трампа — говорят о том, что решить проблему краха рынка труда можно с помощью «полной занятости», как будто иметь работу — это безусловно хорошо, независимо от того, насколько эта работа опасна, тяжела или унизительна. Но «полная занятость» не сможет воскресить нашу веру в ценность труда, в необходимость играть по правилам и другие красивые понятия. Официальный уровень безработицы в Соединенных Штатах Америки уже ниже 6%, что довольно близко к «полной занятости», но неравенство в доходах при этом осталось прежним. Плохие рабочие места для всех не решат никакие социальные проблемы, с которыми мы имеем дело сегодня.
Не верите мне на слово — взгляните на цифры. Четверть реально трудоустроенных в США взрослых людей получают такие низкие зарплаты, которые не могут поднять их доход выше официальной черты бедности, поэтому 1/5 всех американских детей живут в бедных семьях. Почти половина трудоустроенных взрослых жителей нашей страны может претендовать на получение талонов на льготную покупку продуктов (большинство из них не подают таких заявлений). Рынок труда развалился — вслед за большинством других рынков.
Рабочие места, которые исчезли во время Великой рецессии, не вернутся назад — что бы ни утверждал текущий уровень безработицы, чистый прирост рабочих мест с 2000 года до сих пор стоит на нуле. А если они и воскреснут из мертвых, это будут зомби — временные рабочие места с неполным рабочим днем или минимальной заработной платой, где начальство дает тебе разные смены на каждой новой неделе: добро пожаловать в Wal-Mart, где продовольственные талоны — это бонус для сотрудников.
И не говорите мне, что повышение минимального оклада труда до 15 долларов в час решит проблему. Никто не сомневается в нравственном значении этой меры. Но с такой нормой оплаты труда вы сможете пересечь черту бедности, только если будете работать по 29 часов в неделю. Текущий федеральный минимальный размер оплаты труда составляет 7,25 долларов США. Если вы работаете по 40 часов в неделю, то для того, чтобы достичь официальной черты бедности, вам нужно зарабатывать 10 долларов в час. В чем смысл трудиться ради зарплаты, которая меньше прожиточного минимума? Чтобы доказать всем свое трудолюбие?
Но погодите, разве наша дилемма не разрешится сама собой на следующей стадии экономического цикла? Как же будет выглядеть рынок рабочих мест будущего? Разве мы не доказали неправоту пессимистов, этих чертовых мальтузианцев, в очередной раз подняв производительность, найдя новые сферы предпринимательства и новые экономические возможности? Ну, да. Раньше нам это удавалось. Но не теперь. Измеряемые тенденции последних пятидесяти лет, а также правдоподобные прогнозы на следующее пятидесятилетие слишком хорошо обоснованы эмпирически, чтобы можно было отмести их как научную погрешность или идеологическое искажение. Они похожи на данные об изменении климата — можно их всячески опровергать, но при этом выглядеть идиотом, отрицающим очевидное.
Например, экономисты Оксфорда, изучающие тренды в трудоустройстве, говорят о том, что почти половина из существующих видов работы, включая те, которые требуют решения «нестандартных познавательных задач» — то есть, работы мысли — находятся под угрозой уничтожения вследствие компьютеризации в течение ближайших 20 лет. Они опираются на выводы, сделанные двумя экономистами Массачусетского технологического института в книге «Гонка против машин» (2011). Тем временем, эксперты Кремниевой долины, из тех, что читают лекции на сайте TED, начали говорить об «избыточных людях». Это результат того же процесса — компьютеризированного производства. «Восстание роботов», новая книга, в которой цитируются эти источники, это работа по социологии, а не произведение научной фантастики.
Итак, не обманывайтесь. Наша Великая рецессия не закончилась — и это не только экономическая катастрофа, но и нравственный кризис. Можно даже сказать, что мы зашли в духовный тупик, потому что задаемся вопросом, какая другая социальная конструкция, помимо работы, позволит нам воспитывать характер — и нужен ли нам вообще какой-то характер. Именно поэтому это еще и интеллектуальная возможность: она заставляет нас представить мир, в котором работа больше не воспитывает человека, не определяет его доход и повседневную жизнь.
Короче говоря, с нас хватит. К черту работу.
Безусловно, этот кризис заставляет нас задаться вопросом: что будет после работы? Что бы вы делали без работы в качестве внешнего источника дисциплины, организующего вашу повседневную жизнь, социального императива, который заставляет вас вставать по утрам и идти на фабрику, в офис, в магазин, на склад, в ресторан — любое место, где вы работаете, и куда, как бы вы ни ненавидели это место, вам приходится раз за разом возвращаться? Чем бы вы занялись, если бы вам не нужно было работать ради получения дохода?
Как выглядели бы общество и цивилизация, в котором людям не нужно было зарабатывать себе на хлеб, если бы они были праздны не потому, что хотели, но потому, что так принято? Мы бы сидели за ноутбуками в ближайшей кофейне? Или отправились бы добровольцами в менее развитые районы вроде Миссисипи, чтобы обучать детишек грамоте? Или весь день курили бы марихуану и смотрели реалити-шоу?
Я не предлагаю просто пофантазировать на эту тему. На сегодняшний день это практические вопросы — ввиду нехватки рабочих мест. Именно поэтому настало время еще более практических вопросов. Как заработать на жизнь, не имея работы? Можно ли получать доход, не трудясь ради него? Возможно ли это в принципе и, что самое главное, этично ли это? Если вас растили в убеждении, что работа — отражение вашей ценности для общества (а большинство из нас воспитывали именно так), сможем ли мы получать деньги просто так — и не испытывать при этом угрызений совести?
У нас уже есть кое-какие промежуточные ответы, поскольку все мы, так или иначе, побывали безработными. Самый быстрорастущий компонент доходов населения с 1959 года — это «трансфертные выплаты» государственных учреждений. К началу XXI века 20% всех доходов населения поступало именно из этого источника — в виде социальных пособий и льгот. Без этого дополнительного дохода половина всех взрослых граждан, работающих полный рабочий день, оказалась бы за чертой бедности, а большинство трудящихся американцев могли бы претендовать на получение талонов на продовольствие.
Но разве эти трансфертные выплаты или льготы приемлемы с точки зрения экономики или морали? Продолжая их выдавать и увеличивая их объемы, мы субсидируем лень или обогащаем дискуссию о началах хорошей жизни?
Трансфертные выплаты, льготы, не говоря уже о бонусах, получаемых сотрудниками Уолл-стрит (вот уж действительно ни за что), научили нас отделять получение дохода от производства товаров, но сегодня, предвидя конец трудоустройства, нам необходимо переосмыслить этот урок. Как бы ни рассчитывался федеральный бюджет, мы можем позволить себе поддерживать наших сограждан. Вопрос в том, как мы захотим это сделать.
Я знаю, что вы думаете — нет, это слишком дорого! На самом деле, мы можем себе это позволить, причем легко. Достаточно убрать произвольное ограничение на отчисления по социальному страхованию, которое сегодня задано показателем в 127 200 долларов США и увеличить налог на корпоративные доходы, отменив «революцию Рейгана». Эти две меры решат надуманную фискальную проблему и создадут экономический излишек там, где сегодня наблюдается измеряемый дефицит нравственности.
Конечно, вы можете сказать — вместе со всеми левыми и правыми экономистами, начиная от Дина Бейкера и заканчивая Грегом Манкив —, что повышение налогов на доходы корпораций является сдерживающим фактором для инвестиций и, следовательно, для создания новых рабочих мест. Или что эта мера заставит корпорации уйти за границу в поисках более низких налогов.
В действительности, повышение налогов на доходы корпораций не может привести к таким последствиям.
Давайте подумаем в обратном направлении. Корпорации уже давно стали «многонациональными». В 70-е и 80-е годы, еще до фирменной рейгановской реформы налогообложения, около 60% импортируемых в страну товаров производилось за границей американскими компаниями. С тех пор этот показатель вырос, но незначительно.
Проблема здесь не в китайских рабочих, проблема в эгоистическом и безмозглом идиотизме корпоративного бухучета. Именно поэтому решение 2010 года о применении принципов свободы слова к информации о расходах на проведение предвыборных компаний настолько забавно. Деньги — это не слова. Верховный суд создал живое существо, нового человека из остатков естественного права — и реальность оказалась более пугающей, чем кино про Франкенштейна, Бегущего по лезвию или, например, трансформеров.
Но главный смысл вот в чем. Большинство рабочих мест создается вовсе не за счет частных корпоративных инвестиций, поэтому повышение налога на корпоративные доходы не отразится на занятости. Вы не ослышались. С 20-х годов прошлого века экономический рост происходил даже при сокращении чистого объема частных инвестиций. Что это означает? Это означает, что прибыль бесполезна. Эти цифры могут только убедить ваших акционеров (и специалистов по недружественному захвату) в том, что ваша компания развивается, а бизнес процветает. Как убедительно продемонстрировала недавняя история Apple и большинства других корпораций, для «повторных инвестиций», финансирования в расширение трудовых ресурсов или продукции вашей компании прибыль не нужна.
Поэтому решения об инвестициях, принимаемые генеральным директором, оказывают очень незначительное влияние на занятость. Обложение налогами прибыли корпораций ради финансирования государства всеобщего благосостояния, в котором мы сможем любить ближних и заботиться о них, — это не экономическая проблема. Это нечто иное — интеллектуальная задача, морально-нравственный парадокс.
Веря в пользу трудолюбия, мы хотим воспитывать характер, но мы также надеемся и даже ожидаем, что рынок труда будет распределять доходы справедливо и рационально. Фокус в том, что одно зависит от другого. Работа формирует характер только если мы видим конкретное и справедливое соотношение между приложенными усилиями, усвоенными навыками и полученной наградой. Если ваш доход совершенно не соответствует вашему вкладу в производство реальной ценности и долговечных продуктов, которыми пользуются и которые ценят остальные люди (под «долговечными» имеются в виду не только материальные блага), я начинаю сомневаться в том, что характер действительно является результатом упорного труда.
Если я вижу, что другой зарабатывает миллионы, отмывая деньги наркокартелей (HSBC) или навязывая безнадежные долговые обязательства менеджерам фондов совместного инвестирования (AIG, Bear Stearns, Morgan Stanley, Citibank), наживаясь на заемщиках с низким уровнем доходов (Bank of America) или покупая голоса в Конгрессе (все вышеперечисленные организации) — и это обычное дело на Уолл-стрит —, тогда как я с трудом свожу концы с концами, работая полный рабочий день, становится понятно, что мое пребывание на трудовом рынке не имеет смысла. Очевидно, что воспитание характера трудом — это глупо, потому что преступность приносит доход. Уж лучше я стану гангстером, как и вы.
Именно поэтому экономический кризис вроде Великой рецессии — это еще и нравственная проблема, духовный тупик и интеллектуальная возможность. Мы так много поставили на социальное, культурное и этическое значение работы, что при крушении рынка труда (а оно уже произошло) мы не в силах объяснить себе, что произошло, или переориентироваться на другие смыслы работы и рынков.
Говоря «мы», я подразумеваю практически каждого из нас, и левых, и правых, потому что все хотят, так или иначе, пристроить американцев на работу. «Полная занятость» — это задача, которую ставят перед собой и «правые» политики, и «левые» экономисты. Они расходятся в средствах достижения этих целей, которые включают такие нематериальные вещи, как воспитание характера.
Иными словами, все заговорили о пользе работы с удвоенной силой как раз в тот момент, когда работа начала отмирать. Обеспечение полной занятости стало целью обеих партий в тот самый момент, когда эта цель превратилась в недостижимую и ненужную. Так было с защитой рабства в 1850-х годах или расовой сегрегации в 1950-х.
Почему?
Потому что для нас, членов общества с современными рынками, работа — это всё, независимо от того, формирует ли она сильный характер и рационально ли распределяет доходы на самом деле. Дело здесь совсем не в необходимости зарабатывать на жизнь. Работа воспринималась нашим сознанием как путь к хорошей жизни с тех самых пор, как Платон соотнес мастерство с возможностью создавать идеи как таковые. Работа была нашим способом сопротивления смерти — мы создавали и реставрировали прочные вещи, важные вещи, которые, как мы знали, прослужат много дольше времени, отведенного нам на этой земле, потому что в процессе их создания или реставрации они учили нас тому, что у окружающего нас мира — того, который существовал до, и будет существовать после — есть свои законы реальности.
Просто представьте масштабы применения этой идеи. Работа была способом демонстрации различия между мужчинами и женщинами, соединяя, к примеру, значения понятий «отцовство» и «кормилец семьи» — а в последнее время наоборот, разъединяя их. С XVII века мужественность и женственность определялись (не обязательно достигались) по их месту в нравственной экономике, когда работающие мужчины получали зарплату за производство ценностей на работе, а работающие женщины не получали ничего за производство и обслуживание семей. Конечно, сегодня эти определения меняются вслед за изменением понятия «семья» и глубокими параллельными изменениями на рынке труда, одним из которых стало появление на нем женщин, а также в отношении к проблемам пола.
Когда исчезает работа, размываются и гендеры, создаваемые рынком рабочей силы. С упадком социально необходимого труда то, что мы раньше называли «женской работой» — образование, здравоохранение, обслуживание —, выходит на первый план в качестве базовой индустрии, а не третьестепенного измерения количественной экономики. Труд любви, заботы о другом человеке, научение этой заботе (общественно полезный труд) становится не просто возможным, но в высшей степени необходимым, и не только в семьях, где любовь и внимание доступны всегда. Сейчас я говорю о более широком мире.
Работа также была американским способом создания, в терминологии историков, «расового капитализма», который опирался на труд рабов, труд каторжников, испольщину, затем на сегрегированные рынки труда. Иными словами, «система свободного предпринимательства» была построена на трупах чернокожих людей, а экономические принципы оживлялись, подпитывались и определялись идеологией расизма. В Соединенных Штатах Америки никогда не было свободного рынка труда. Как и все остальные рынки, он всегда был ограниченным законной систематической дискриминацией в отношении чернокожего населения. Можно даже сказать, что именно этот огороженный рынок породил до сих пор популярный стереотип о лени афроамериканцев, из-за чего чернокожие работники лишены возможности самозанятости, приносящей доход, и заперты в «гетто» восьмичасового рабочего дня.
И все же, и все же. Хотя работа зачастую предполагает подчинение, послушание и иерархию (см. выше), именно через нее многие из нас (скорее всего большинство) последовательно выражали наше глубинное человеческое желание быть свободными от навязанных извне авторитетов или обязательств, желание самодостаточности. Веками мы определяли себя тем, что мы делаем, тем, что мы производим.
Сегодня мы должны понимать, что такое самоопределение предполагает применения принципа производительности («каждому по способностям», «каждому по создаваемой на работе реальной ценности») и приводит нас к безумной идее того, что наша ценность равна нашей стоимости на рынке труда. Сегодня мы также должны понимать, что этот принцип задает курс на бесконечный рост и неизбежно сопровождается экологической деградацией.
До сегодняшнего дня принцип производительности был реально применяемым принципом, на котором зиждилось понятие Американской мечты. «Трудись на совесть, соблюдай правила, добивайся успеха», «Получай то, за что платишь, пробивай себе дорогу, то, что честно заработал, ты по праву получишь» — все эти поучения и увещевания раньше хоть как-то соответствовали действительности. В любом случае, они не казались безумными. Сейчас кажутся.
Соблюдение принципа продуктивности угрожает здоровью общества и планете в целом (что, на самом деле, одно и то же). Принуждение нас к невозможному порождает безумие. Примерно об этом говорил лауреат Нобелевской премии, экономист Ангус Дитон, объясняя аномальные показатели смертности среди белых людей в «библейском поясе» США. По его словам, они утратили «идею своей жизни» — то есть, утратили веру в Американскую мечту. Рабочая этика стала для них смертным приговором, потому что они не смогли выжить, играя по этим правилам.
Итак, неизбежный конец работы поставит перед нами фундаментальные вопросы о смысле жизни человека. Первый из них — какую цель мы изберем, если работа (экономическая необходимость) перестанет отнимать большую часть нашего активного времени и творческих ресурсов? Какие очевидные, но доселе неизвестные возможности появятся тогда? Как изменится человеческая природа, когда древняя привилегия аристократов — свободное время — станет правом, от рождения, принадлежащим каждому из нас?
Зигмунд Фрейд настаивал на том, что любовь и работа — это краеугольные камни нашей человечности. Он был прав, конечно. Но, возможно, любовь сможет пережить конец работы, своего партнера в создании хорошей жизни? Сможем ли мы разрешить людям получать блага просто так — и при этом относиться к ним как к братьям и сестрам, будучи членами общины, соединенной любовью? Можете ли вы представить, что, встретив симпатичного незнакомца на вечеринке или познакомившись с кем-то по интернету, не будете спрашивать его: «Итак, кем вы работаете?»
Мы получим ответы на эти вопросы только когда признаем, что сегодня работа является для нас всем — и что в скором времени это изменится.
Похожие статьи
-
Акселератор 22 декабря 2023 -
Акселератор 22 декабря 2023 -
Акселератор 22 сентября 2023